17.11.2010

Пушкин — дневное, Лермонтов — ночное светило русской  поэзии. Вся она между ними колеблется, как между двумя   полюсами — созерцанием и действием. «Смирись, гордый человек!» — воскликнул Достоевский в   своей пушкинской речи. Но с полной ясностью не сумел определить,  чем истинное Христово смирение сынов Божиих отличается от   мнимо-христианского рабьего смирения. Кажется, чего другого, а   смирения всяческого — и доброго и злого — в России довольно.  Смирению учила нас русская природа — холод и голод —   русская история: византийские монахи и татарские ханы, московские  цари и петербургские императоры. Смирял нас Петр, смирял   Вирой, смирял Аракчеев, смирял Николай I; ныне смиряют   карательные экспедиции и ежедневные смертные казни.

Забунтовал Гоголь — написал первую часть «Мертвых душ»  и смирился — сжег вторую, благословил крепостное право.   Забунтовал Достоевский, пошел на каторгу — и вернулся   проповедником смирения. Забунтовал Л.Толстой, начал с   анархической синицы, собиравшейся море зажечь, и смирился — кончил  непротивлением злу, проклятием русской революции.  Где же, где, наконец, в России тот «гордый человек»,   которому надо смириться? Хочется иногда ответить на этот вечный  призыв к смирению: докуда же еще смиряться?  И вот один-единственный человек в русской литературе, до  конца не смирившийся, — Лермонтов.  Потому ли, что не успел смириться? Едва ли.

Лермонтов первый в русской литературе поднял   религиозный вопрос о зле.  Пушкин почти не касался этого вопроса. Трагедия   разрешалась для него примирением эстетическим. Когда же случилось  ему однажды откликнуться и на вопрос о зле, как на все   откликался он, подобно «эху»: 

Дар напрасный, дар случайный, 

Жизнь, зачем ты нам дана?

 то вместо религиозного ответа удовольствовался он плоскими   стишками известного сочинителя православного катехизиса,   митрополита Филарета, которому написал свое знаменитое послание: 

И внемлет арфе серафима 

В священном ужасе поэт. 

А.И.Тургенев описывает, минута за минутой, предсмертное  страдание Пушкина: «… ночью он кричал ужасно, почти упал на  пол в конвульсии страдания. Теперь (в полдень) я опять входил  к нему; он страдает, повторяя: «Боже мой, Боже мой! что это?..»  И сжимает кулаки в конвульсии».

«Боже мой! Боже мой! что это?..» — с этим вопросом,   который явился у Пушкина только в минуту смерти. Лермонтов   прожил всю жизнь.  «Почему, зачем, откуда зло?» Если есть Бог, то как может  быть зло? Если есть зло, то как может быть Бог? Никто никогда не говорил о Боге с такой личной обидою,  как Лермонтов: 

Зачем так горько прекословил 

Надеждам юности моей? 

Никто никогда не обращался к Богу с таким спокойным вызовом: 

И пусть меня накажет Тот, 

Кто изобрел мои мученья. 

Никто никогда не благодарил

Бога с такой горькою усмешкою: 

Устрой лишь так, чтобы

Тебя отныне 

Недолго я благодарил…

Мцыри — значит монастырский послушник. Та же стена   монастырская, стена христианства отделяет его от природы, как   Лермонтова от Вареньки, Демона от Тамары.  И вспомнил я ваш темный храм  И вдоль по треснувшим стенам  Изображения святых…  … как взоры их  Следили медленно за мной  С угрозой мрачной и немой…  Христианская святость — неземная угроза, неземная   ненависть; а у Мцыри неземная любовь к земле. Вот почему не   принимает и он, как Демон, как сам Лермонтов, христианского рая:

… за несколько минут

Между крутых и диких скал, 

Где я в ребячестве играл, 

Я б рай и вечность променял. 

И здесь, в любви к природе, как там, в любви к женщине, то же  кощунство, за которым, может быть, начало какой-то новой святыни И с этой мыслью я засну  И никого не прокляну.  Неземная любовь к земле — особенность Лермонтова, едва  ли не единственная во всемирной поэзии.  Никто так не чувствует, как Лермонтов, человеческого   отпадения от божеского единства природы:  Тем я несчастлив, добрые люди,  Что звезды и небо — звезды и небо,  А я — человек…  Никто так не завидует холоду вольных стихий.  Вечно холодные, вечно свободные,  Нет у вас родины, нет вам изгнания.  Он больше чем любит, он влюблен в природу, как   десятилетний мальчик в девятилетнюю девочку «с глазами, полными  лазурного огня». «Нет женского взора, которого бы я не забыл  при виде голубого неба». 

Для того, чтобы почувствовать чужое тело как продолжение  своего, надо быть влюбленным. Лермонтов чувствует природу,  как тело возлюбленной.  Ему больно за камни: 

И железная лопата 

В каменную грудь, 

Добывая медь и злато, 

Врежет страшный путь. 

Больно за растения: 

Изрублены были тела их потом, 

И медленно жгли их до утра огнем. 

Больно за воду — Морскую царевну: 

Очи одела смертельная мгла… 

Бледные руки хватают песок, 

Шепчут уста непонятный упрек

 упрек всех невинных стихий человеку, своему убийце и   осквернителю.  Последняя тайна природы — тайна влюбленности. 

Влюбленный утес-великан плачет о тучке золотой.  

Одинокая сосна грустит о прекрасной пальме.

И разделенные потоком  скалы хотят обнять друг друга. 

Но дни бегут, бегут года, 

Им не сойтися никогда. 

И волны речные — русалки поют: 

Расчесывать кольца шелковых кудрей 

Мы любим во мраке ночей, 

И в чело, и в уста мы красавца не раз 

Целовали в полуденный час. 

И желание смерти — желание любви: 

Чтоб весь день, всю ночь, мой слух лелея, 

Про любовь мне сладкий голос пел…