4.07.2010

Наш поэт называет себя «певцом, державшим стяг во имя красоты» 6. Он был не только мирным ее жрецом, но и воинственным рыцарем. Не ограничиваясь спокойным отражением того, что являлось из «страны лучей», его творчество определялось еще движениями воли и сердца как реакция враждебным явлениям: Воспрянул я, и негодуя Стихи текут. Так в бурный день Прорезав тучи, луч заката Сугубит блеск своих огней, И так река, скалами сжата, Бежит сердитей и звучней .

Приняв сознательною верою высший смысл жизни, ощутительное выражение которого есть красота, поэт возмущался всем, что отрицало или оскорбляло этот смысл, и смело шел за него против течения: Правда все та же! Средь мрака ненастного Верьте чудесной звезде вдохновения, Дружно гребите во имя прекрасного Против течения!

Други, гребите! Напрасно хулители Мнят оскорбить нас своею гордынею. На берег вскоре мы, волн победители, Выйдем торжественно с нашей святынею, Верх над конечным возьмет бесконечное,  Верою в наше святое значение Мы же возбудим течение встречное Против течения!а

Свой идеал поэта Толстой олицетворил в историческом образе Иоанна Дамаскина, которому посвящено его первое значительное произведение. Созданный для жизни духа, Иоанн не выносит мирской суеты, но его духовная потребность влечет его не к созерцанию только, а и к борьбе: И раздавался уж не раз Его красноречивый глас Противу ереси безумной, Что на искусство поднялась Грозой неистовой и шумной. Упорно с ней боролся он, И от Дамаска до Царьграда Был, как боец за честь икон И как художества ограда, Давно известен и почтен 9.

На первый взгляд может показаться, что Толстой впадает в анахронизм, приписывая Иоанну Дамаскину и его современникам заботы об интересах художества. Но ставши на точку зрения нашего поэта, мы увидим, что он обнаружил здесь очень верное и глубокое понимание дела. Ведь и собственный его интерес к искусству не был отвлеченно-техническим: и он видел в нем более, чем изящную и приятную внешность. Красота была для него дорога и священна как сияние вечной истины и любви: Когда Глагола творческая сила Толпы миров воззвала из ночи, Любовь их все как солнце озарила, И лишь на землю к нам ее светила Нисходят порознь редкие лучи. И порознь их отыскивая жадно, Мы ловим отблеск вечной красоты: Нам вестью лес о ней звучит отрадной, О ней поток гремит струею хладной И говорят, качаяся, цветы .

Вопрос о значении красоты сводится к вопросу: возможно ли полное, окончательное выражение высшего совершенства, или реальное, ощутительное воплощение абсолютного в определенных формах? Но это есть тот самый вопрос, которым занимались и на который отрицательно отвечали иконоборцы”. Они говорили, что ощутительное выражение абсолютного невозможно, настаивали на том, что божество неописуемо, и на этом основании отвергали иконы. Здесь, несомненно, отрицался, хотя и бессознательно, самый принцип красоты и истинное значение художества. На той же точке зрения стоят те, которые считают все эстетическое областью вымысла и праздной забавы. Таким образом, Толстой не ошибся: то, за что он боролся против господствовавшего в его время течения, было, в сущности, то самое, за что Иоанн Дамаскин и его сторонники стояли против иконоборчества.

Истинный источник поэзии, как и всякого художества,— не во внешних явлениях, и также не в субъективном уме художника, а в самобытном мире вечных идей, или первообразов: Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты создатель! Вечно носились они над землею, незримые оку.

О, окружи себя мраком, поэт, окружися молчаньем, Будь одинок и слеп, как Гомер, и глух, как Бетховен, Слух же душевный сильней напрягай и душевное зренье, И как над пламенем грамоты тайной бесцветные строки Вдруг выступают, так выступят вдруг пред тобою картины, Выйдут из мрака все ярче цвета, осязательней формы, Стройные слов сочетания в ясном сплетутся значенье,— Ты ж в этот миг и внимай, и гляди, притаивши дыханье, И, созидая потом, мимолетное помни виденье!

 

Красота в явлениях внешнего мира есть только отражение той самобытной и вечной красоты: И все сокровища природы, Степей безбережный простор, Туманный очерк дальних гор, И моря пенистые воды, Земля, и солнце, и луна, И всех созвездий хороводы, И синей тверди глубина,— То все одно лишь отраженье, Лишь тень таинственных красот. Которых вечное виденье В душе избранника живет.

Такой избранник может и должен быть слеп для внешнего мира, чтобы тем полнее отдаваться владеющему им духу. Истинный художник не волен над своим творчеством. Причастный божеству, он одинок в толпе и окружен в безлюдье и, как божество, дает всем от избытка внутренней жизни, не ожидая взаимности. Такова идея превосходной по содержанию и только местами несколько растянутой баллады «Слепой».

Князь с дружиной, охотясь в лесу, останавливается для полуденного отдыха и велит позвать из соседней деревни убогого слепого певца. Когда тот приходит, охотники уже отдохнули и уехали; не замечая их отсугствия, слепой вдохновляется и поет до вечера, а когда узнает, что пел один, то нисколько этим не смущается: Воистину, если б очей моих ночь Безлюдья от них и не скрыла, Я песни б не мог и тогда перемочь, Не мог от себя отстать бы я прочь, Что душу мою охватило.

Вдохновенный художник, воплощая свои созерцания в чувственных формах, есть связующее звено, или посредник, между миром вечных идей, или первообразов, и миром вещественных явлений. Художественное гворчество, в котором упраздняется противоречие между идеальным и чувственным, между духом и вешью, есть земное подобие творчества божественного,  в котором снимаются всякие противоположности и божество проявляется как начало совершенного единства — «единства себя и своего другого»: Едино, цельно, неделимо, Полно сознанья своего, Над ним и в нем, невозмутимо, Царит от века Божество. Осуществилося в нем ясно, Чего постичь не мог никто: Несогласимое согласно, С грядущим прошлое слито, Совместно творчество с покоем, С невозмутимостью любовь, И возникают вечным строем Ее созданья вновь и вновь. Всемирным полная движеньем, Она светилам кажет путь, Она нисходит вдохновеньем В певца восторженную грудь; Цветами рдея полевыми, Звуча в паденье светлых вод, Она законами живыми Во всем, что движется, живет. Всегда различна от вселенной, Но вечно с ней съединена, Она для сердца несомненна, Она для разума темна.

«Разумом» называется здесь односторонне-аналитический рассудок. Настоящий, умозрительный разум не находится в противоречии с сердцем. С твердостью мысли, которая сделала бы честь любому метафизику и богослову, наш поэт проводит идею всеед иного Божества между Сциллою и Харибдою пантеизма и дуализма.

Такая двойственность, несомненно, есть основной факт мировой жизни; но этим только возбуждается новый вопрос: каким образом действительность злого начала может быть согласована с всеединством Божества? И тут мы находим у нашего поэта удовлетворительное решение — насколько оно возможно в пределах поэтической формы: И усильям духа злого Вседержитель волю дал, И свершается все снова Спор враждующих начал. В битве смерти и рожденья Основало Божество Нескончаемость творенья, Мирозданья продолженье, Вечной жизни торжество. Торжество вечной жизни над смертью и свобода зла как условие еще большего блага — этим устраняется противоречие двух начал и оправдывается всеединство Божие.

Страницы: 1 2